Люди цивилизации Запада - а страны Объединённой Балтии, несмотря на новейшие разногласия её правительства с прочей Европой, безусловно относятся к цивилизации Запада – чрезвычайно подвержены стереотипам. Можно сказать, что они целиком состоят из стереотипов и вообще попросту являются ходячими стереотипами. Таков, видимо, удел всех стареющих цивилизаций, неизбежная плата за… не процветание, нет, а благосостояние, благополучие и благодушие. Ибо повсеместное благосостояние, всеобщее благополучие и тотальное благодушие образуются в результате многовекового притирания друг к другу, в результате выработки… нет, не приемлемых, а оптимальных стереотипов поведения и сосуществования. И в результате безусловного, беспрекословного, интуитивного следования этим стереотипам в течение столетий. Русская цивилизация моложе, поэтому, если и имеет стереотипы, то много и разных. Более того, Россия подобна губке - впитывает всё, что плохо лежит или само, по глупости, вторгается в русскую среду обитания. В результате чужеродные стереотипы превращаются в исконные, посконные и домотканые, увеличивая разнообразие и множество стереотипов русской цивилизации. Которые, в результате, и стереотипами-то назвать язык не поворачивается.
Поэтому русский, например, правоохранитель, может быть мордоворотом с пудовыми кулачищами, краснеть от двусмысленных девичьих улыбок, одеваться как менеджер среднего звена, обладать манерами пройдохи с Сенного рынка, быть прямым потомком корнета Оболенского и княжны Галицыной, и всё это может быть одновременно, и всё это будет русский мент. Так и не ушло это словечко, так и не привилось, вопреки глобализациям-американизациям-европеизациям, ни коп, ни жако, ни бобби, ни даже самое близкое – полицай. Русский мент, он и есть именно мент, и именно русский. То есть совершенно разнообразный при всей внутренней целостности образа, и хрен разберёшься в нём и с ним, только как данность воспринимай.
С людьми западной цивилизации проще, стереотипы сформированы однозначные и следуют люди Запада этим стереотипам безукоризненно, беспрекословно и безусловно, по стандарту, по схеме, по сценарию и в соответствии с образом. Некоторое разнообразие можно ещё наблюдать на западе Запада – в Северной Америке, где даже после очередного воссоединения Юга и Севера каждый штат блюдёт культурно-бытовой суверенитет. Но и там это разнообразие невелико, на все штаты не наберётся и десятка разнообразов, да и те – либо вариация на европейскую тему (о Европе – см. чуть ниже), либо Терминатор, либо Шериф из вестерна. И, конечно, Робокоп как помесь Шерифа с Терминатором. И агент Смит & Men in Black как сугубо секретные и очень специальные персонажи. Супермены, СуперБрюсы и СуперПуперы, конечно, тоже вносят свой вклад в множественность правоохранительных образов, но уже в качестве добровольной народной дружины. И то – с Россией не сравнить, у нас культурный пролетарий, бескультурный волосатый художник и засидевшаяся в девках дизайнерша могут участвовать в одном патруле самообороны, и никому эта компания не будет казаться дикой.
А в Старом Свете всё совершенно однозначно, однообразно, одинаково, ожидаемо. Если преступник, то Арсен Люпен, если частный детектив, то – Шерлок Холмс и доктор Ватсон, если комиссар полиции, то – Мегре. А в качестве народного дружинника – Пуаро. Как один из подтипов Мегре. Встречаются, несомненно, и вариации, и оригинальные аранжировки, иногда очень даже своеобразные, но всё равно – в рамках основной темы. Хотя, может, это представление о стереотипичности людей Запада – сам по себе стереотип? Тот самый русский стереотип, наличие которого мы только что отрицали?
Размышлениям на тему «Россия и Запад» Максим предавался, сидя в беседке посреди базы отдыха «Нелиярве» и наблюдая за неторопливыми передвижениями по территории пансионата комиссара полиции. Этакого эстонского Мегре, глубокомысленно попыхивающего трубочкой и время от времени так же глубокомысленно отдающего короткие распоряжения снующим между домиками и в домиках полицейским. Полицейские были в форме, а комиссар, разумеется, нет. Полицейских было шестеро, и прибыли они двумя экипажами, сперва – патруль, посланный диспетчером полиции города Таллинна проверить идиотское сообщение о нападении летающей тарелки на Нелиярве, потом – вызванная патрулём дежурная следственная группа. А потом уже приехал и комиссар. Фамилию комиссара Максим сразу же забыл, ввиду, во-первых, полной бессмысленности этой фамилии для русскоязычного уха (оцените каламбур); во-вторых, ввиду стереотипической схожести эстонского комиссара с упомянутым комиссаром Мегре.
Итак, наблюдая за полицейской деятельностью, Максим прокручивал в уме тезисы будущей аналитической нетленки «Россия и Запад: взаимные стереотипы», поскольку заняться ему, Максиму Шаргунову было нечем. Пансионат был теперь совершенно безлюдным. Нет, нигде не валялись трупы или даже части трупов (не считая того, обо что споткнулись сперва Максим, а потом смуглянка с раскосыми глазами), не зияли воронки, не дымились пожарища, не было нигде даже пятнышка крови. Все строения, все дорожки, словом, вся территория пансионата выглядела так же благочинно и аккуратно, как вчерашними днём и вечером. Но была она теперь абсолютно безлюдной. Или, если угодно, обезлюдевшей. Как говорится, не с кем слово молвить. Даже с Яной. Потому что Яна исчезла. Максиму теперь казалось, что он отчётливо помнит: вот Яна развратно босая, одетая в одну его, максимовскую, рубашку выходит на веранду, вот она светит фонариком в сторону Максима и распавшегося на две части трупа, вот начинает нажимать кнопки на мобильном. Чёрт побери! он же явственно слышал, да, теперь он понимал, что явственно слышал и писк кнопок, и вежливый отказ телефона находить сеть! И… И всё. Телефон валялся на террасе, а Яна исчезла.
Один из прибывших по вызову патруля следователей сначала попросил у Максима документы, а когда Максим, сопровождаемый вторым следователем или, чёрт их разберёт, помощником следователя, сбегал в свою комнату и принёс паспорт, внимательно и серьёзно паспорт читал. Будто передовицу полицейского бюллетеня. Потом вежливо осведомился, много ли Максим вчера употреблял алкоголя, но возмущённого ответа выслушать не успел, потому что приехал комиссар и оба следователя или следователь с помощником, чёрт их разберёт, вытянулись в струнку, поедая начальство глазами. Максим, конечно, не знал сразу, что это комиссар, но что начальство – догадался. А потом комиссар ему представился и назвал свою фамилию, которую Максим сразу же забыл.
Комиссар перебросился со следователями несколькими фразами, споро поднялся на веранду, заглянул в дом, вышел, махнул следователям на черноволосую нетуземку, которую в это время патрульный поил чем-то из термоса, накинув ей на плечи свою куртку. Затем два следователя или следователь с помощником, чёрт их разберёт, осторожно взяли девушку под локотки и завели её в дом, а комиссар прошёлся по веранде, заглянул под кресло, выпрямился, посмотрел на навес, спустился с веранды, посмотрел на небо. Подошёл к переминавшемуся на лужайке Шаргунову, окинул его равнодушным, ко всему привыкшим взглядом. Сказал: «Я вас слушаю». Ничего не записывая и не переспрашивая, выслушал короткий рассказ о происшествии (Максим постарался изложить сухо, только факты, без эмоций и предположений), кивнул, потом попросил Максима быть где-нибудь неподалёку, да хоть вот тут, на веранде посидеть, хотя нет, лучше идите за мной, посидите вот здесь, это, кажется, удобная беседка, спасибо. На этом «спасибо», сказанном по-балтийски мягко, но без всякого туземного акцента, интерес Мегре к Максиму Рудольфовичу Шаргунову иссяк. И Максиму ничего не оставалось теперь делать, кроме как тянуть сигарету за сигаретой, размышлять о стереотипах и наблюдать за полицейскими. Ничто из перечисленного удовольствия Максиму не доставляло. Скорее наоборот.
Один полицейский, приговаривая, снимал всё подряд на камеру (тоже мне, Соостер цифровой эпохи!). Другой полицейский ничего не снимал, но озирался и приговаривал в диктофон, Третий полицейский ничего не снимал и не приговаривал, а писал на большом планшете, который держал на руках. Ещё один полицейский сновал между домиками, вокруг домиков, в домики и из домиков. Комиссар неторопливо прохаживался по центральной дорожке, попыхивал трубочкой, и время от времени глубокомысленно бросал полицейским короткие фразы. Все – сказанные полицейскими или брошенные комиссаром – слова и фразы были эстонскими или общебалтийскими. Поэтому Максим их не понимал. И это деловое общение на эстонской территории эстонского Мегре с эстонскими полицейскими на эстонском языке Максима раздражало. Очень сильно.
Появление на планете Земля всеобщего, доступного и понятного всем языка, не сочинённого эсперанто, не придуманного интерлингва, не фантастического «меж-языка»,а именно всеобщего, общеземного языка произошло как-то само по себе, незаметно, и открылось оно вдруг. Вот не было, не было, а вот уже есть. И принят и осознан факт наличия всеобщего языка был с великим недоверием, недоумением, и непониманием. Настолько великим, что учёный мир до сих пор продолжал придумывать для этого языка научное название, и ни одно название и определение не удовлетворило до сих весь учёный мир, да даже значительной части учёного мира ни одно предложенное название на удовлетворило. А массы обывателей вполне удовлетворились самим фактом наличия, называя этот язык просто «человеческим» (как это обычно и звучит: «говори по-человечески!»), или «общим», и с лёгкостью переходя на него в личном общении. Там, разумеется, где это чаще требовалось – на границах, в чужих странах, в портах; словом, там, где встречаются и смешиваются племена и народы, где иногда «быть понятым» является синонимом «быть живым». Собственно, как раз в таких местах всеобщий язык родился и развился, и из таких мест стал распространяться по планете Земля, пока наконец не обнаружилось, что он существует и понятен повсеместно. Хотя и непонятно, как этот язык называть.
Неясность с названием, впрочем, нисколько не затруднила администрацию Густава-Адольфа, и она легко провела через Генеральную Ассамблею Декларацию о языках Земли, признавшую всеобщий язык официальным языком Объединённых Наций. В Декларации язык назывался то «всеобщим», то «языком Земли», то «земным», то «общеупотребимым». Типа так: «Документация Объединённых Наций ведётся также и на общеупотребимом земном языке». Получилось что-то вроде несущественного дополнения к пяти официальным, со времён основания, языкам ООН. Однако это несущественное дополнение мгновенно задвинуло на архивные, никем не читаемые задворки документацию на «основных языках»; а некоторые, самые экономные и глобализованные государства-члены ООН сократили штатные единицы переводчиков. Да и переводчики ооновских представительств серьёзных государств слонялись без дела, ожидая увольнения и ностальгируя в барах пьяными дискуссиями на языке оппонента. Японец, втолковывавший что-то русскому по-русски, и выслушивая от русского контраргументы на японском, - такую картинку наблюдал Максим Шаргунов четыре года назад в Рейкьявике, где гостил по своим политобозревательским делам. И такая картинка, мог судить Шаргунова, была для пятьдесят второго года типичной, и не только в столице Исландского Союза и штаб-квартиры Объединённых Наций, а и во всех столицах мира, во всех городах, где квартировали посольства, консульства и прочие делегации одних государств на территории других.
Собственно, появление, явление, пришествие всеобщего языка устранило самую основу национальных суверенитетов – языковую обособленность, банальное лингво-этническое непонимание между народами. А допущение общеупотребимого языка в качестве официального Объединённых Наций и, соответственно – возможность его использования в официальных международных контактах, в условиях, когда официальные и неофициальные международные контакты и связи охватили всю планету, нанесло если не смертельный, то сокрушительный удар по тому, что шовинисты всех стран называют государственной независимостью. Трудно настаивать на исключительном праве управлять определённой территорией, если жители этой территории имеют общий язык с жителями чужой территории; а там тоже трудно блюсти суверенные права, потому что свои и чужие подданные с лёгкостью договариваются помимо правительств и год от года перестают понимать, зачем их разделяют границы.
Это можно было предвидеть, и лучшие умы человечества предвидели и предупреждали, различно при этом оценивая открывшуюся перспективу. Но Декларация о языках Земли не встретила ни малейшего сопротивления и была принята Генеральной Ассамблеей единогласно, даже как-то буднично. Никто поначалу на эту Декларацию и внимания не обратил; даже не сам Густав-Адольф её вносил на утверждение, а кто-то из ЮНЕСКО. А если бы и сам, никто бы не заметил - не устраивала тогда ещё Генеральная Ассамблея Маленькому Принцу оваций, не вставала с его появлением в зале заседаний; и никто в пятьдесят втором году не замысливал лакейской резолюции о том, что в присутствии Генерального Секретаря Объединённых Наций должно стоять с непокрытой головой. Впрочем, на эту-то, лакейскую, резолюцию Маленький Принц с непринуждённой демократичностью наложил вето. Право которого ему было предоставлено другой резолюцией, принятой так же незаметно и единогласно, как и Декларация о языке.
Большинству обывателей и политиков (впрочем, последнее совсем неудивительно) этот вопрос казался несущественным, в том числе и видному политическому обозревателю Максиму Шаргунову. Только потом Максим Шаргунов оценил и изящество сокрушительного удара по межгосударственной розни, и очевидную тщательность его подготовки – неизвестно откуда, по мановению возникли учебники общеземного языка; институты ЮНЕСКО, оказывается, уже продумали грамматику и орфографию, и даже нашли способы сочетать, совместить и использовать как латиницу, так и кириллицу, и даже применять ко всеобщей письменности иероглифы; и все важнейшие, важные и просто документы, оказалось, имели копии на «новом» языке; и Всемирная организация культурного наследия представила миру проект перевода на общеупотребимый язык всех шедевров мировой культуры, проект гигантский, неподъёмный и исполненный менее чем за год.
Максим Шаргунов осознал и оценил, но в публикациях осознанное не использовал. Потому что, да, свершившаяся языковая революция полностью находилась в русле программной идеологии Маленького Принца, его предыдущей и последующей политики, но публичный разбор методов политики Густава-Адольфа и его администрация, особенно гласное обсуждение тайной подготовки событий всемирно-исторического значения могли повлечь нежелательные ассоциации и даже неоднозначные оценки. То есть, к примеру, подобное обсуждение могло сыграть на руку идейным противникам Маленького Принца, которым только дай повод. Сего Максим Шаргунов вовсе не желал. Но кто бы поверил, что инициатор такого обсуждения в прессе просто захотел поинтересничать за ради гонорара? Не поверил бы никто, а значит, было бы оно воспринято как враждебный акт против политики Густава-Адольфа. Что в свою очередь повлекло бы негативную реакцию ооновских структур или просто приверженцев Маленького Принца среди читателей, общественных деятелей или даже чиновников и редакторов. Короче, хлопот не оберёшься. Даже если предположить, что видный политический обозреватель Максим Шаргунов на самом-то деле – мелкая рыбёшка для какой-либо реакции, но бережёного, как известно.
Тем не менее, несмотря на повсеместное распространение и очевидное политическое торжество языка всечеловеческого общения, национальные языки и локальные языки межнационального общения (вроде великорусского, общеанглийского, общебалтийского или китайского) ещё удерживали позиции, и даже оставались государственными или конституционными языками, и вполне уживались в национальных анклавах с общеземным. И никто на них не посягал. Во всяком случае, так в год нашего повествования казалось всем нормальным жителям планеты Земля, не считая лучшие умы человечества, которые трудно назвать «нормальными». Местные власти, конечно, теперь почти повсеместно пользовались сразу двумя языками, как, например, диспетчерская служба полиции города Таллинна, а то и тремя, подобно, к примеру, коммунальным операторам в Киеве. Но, строго говоря, делать это местные власти были не обязаны, а лишь вынуждены были идти навстречу неумолимой реальности.
Более того, некоторые правительства втихомолку, а кое-где и вполне открыто поощряли среди своих служащих (по крайней мере – служащих) любовь к родной речи, справедливо полагая наличие связи между мыслями человека и формой их выражения. Борьба за сохранение суверенитета, проигранная национальными и межнациональными правительствами в вопросах противоракетной обороны и оружия массового поражения; борьба за независимость, ставшая после преобразования Гражданской гвардии ЮНЕСКО в Гвардейский Корпус рискованной, а на фоне последних, показательных операций Корпуса – даже смертельно опасной для чрезмерно самостоятельных правителей; эта борьба прекратиться совсем, однако не могла. И не прекратится до тех пор, пока не исчезнет самое последнее национальное образование, пока не уйдёт в отставку самое последнее национальное правительство. И до тех пор эта борьба будет продолжаться. Во всех сферах человеческой жизни, включая сугубо, казалось бы, мирное лингвистическое пространство.
Впрочем, в Объединённой Балтии программа поощрения местных, в том числе эстонского, наречий, и без того насчитывала не один десяток лет, происходя от аналогичных национальных программ государств, объединившихся затем в Содружество Балтийского моря. Так что для эстонских полицейских говорить на эстонском языке было в порядке вещей, несмотря на естественную интернационализацию Большого Таллинна. И всё же в данный конкретный момент в данной конкретной ситуации Максима это естественное раздражало. Может быть, потому, что в последнее время правительство Объединённой Балтии предприняло ряд вполне откровенных шагов по укреплению суверенитета вопреки семимильным интеграционным процессам международного сообщества. А на фоне событий этой ночи только совместные усилия международного сообщества представлялись Максиму спасительными и единственно возможными. И, соответственно, Максима раздражала демонстративное пренебрежение местной полицией задачами интеграции. Ведь угроза, которая явилась этой ночью видному политическому обозревателю и харьковской писательнице, была очевидно всепланетной, общечеловеческой и общеземной. А они тут по-эстонски разговаривают…
На территории пансионата вдруг погасли все фонари. От неожиданности Максим сморгнул, но тут же понял, что просто уже рассвело. Интересно, подумал Максим, сколько же времени прошло? Следующая мысль, даже не мысль, а скорее ощущение, совсем глупое в сложившейся ситуации вспомнилось: скоро откроется конференция, второй день. Хотя, какая в сложившейся ситуации может быть конференция? Да, надо же будет предупредить организаторов о том, что Яна Бифидок не сможет выступить с докладом… А она должна была выступать с докладом? Яна на сей счёт ничего не говорила, но зачем-то же её пригласили на эту конференцию под общим названием… Как бишь его? Скажи мне да я тебе скажу…
Озадаченный новой загадкой Максим вытащил последнюю сигарету, но не закурил, а уставился в рассветное небо. В сером небе над пансионатом «Нелиярве» со светской непринуждённостью снова висел образчик дешёвой компьютерной графики. Может быть, это был тот же фотомонтаж, что показался Максиму ночью, может быть, совершенно другое творение неумелых фальсификаторов, но похожее на предыдущее. Впрочем, судя по бульварной прессе, все эти дешёвые сенсации более-менее похожи.
Бульварная пресса в таких случаях использует один из штампов. Либо такой: «Неопознанный объект, как положено инопланетному аппарату, был опоясан огоньками» либо такой: «Неопознанный объект, как положено инопланетному аппарату, был без единого огонька». В данном случае – будь поблизости бульварный корреспондент – уместен был второй вариант. Мечта уфолога, как и положено инопланетному аппарату, не светилась ни единым огоньком. Наверное, тоже потому, что рассвет и фары можно выключить. Фальсификация висела не так, чтобы очень низко над землей, но в достаточной степени невысоко. Словом, зависшую над пансионатом «Нелиярве» подделку, несомненно искусственного происхождения, нельзя было не заметить. Хотя во всех подробностях, конечно, не разглядеть. Тем не менее, внеземное происхождение и нечеловеческая инженерия этой летающей сковородки были Максиму совершенно очевидны.
Конечно, будь на месте видного политического обозревателя знаток авиационных раритетов и коллекционер курьёзов воздухоплавания, он бы припомнил с десяток аналогов, изготовленных энтузиастами или по государственным заказам в том или ином уголке земного шара. Но Максим не был знатоком и коллекционером, и убеждение в том, что он видит чужепланетную посудину, появилось у него сразу, мгновенно, немедленно. Так часто бывает: не верит человек в дешёвые сенсации, не верит, не верит, а потом бах, и всё, знает, уверен. И уже с жаром убеждает других, и прежнее своё неверие приводит в качестве последнего аргумента, типа: «Сам не поверил бы, если бы не видел!». И уже другие смотрят на него как на выдумщика дешёвых сенсаций, фальсификатора, и через некоторое время уже про него начинают поговаривать, мол, понятно всё с ним. И многозначительно крутят пальцем у виска. Хорошо, если за спиной.
Впрочем, в данный конкретно-исторический период жизни Максима Шаргунова некому было поговаривать за спиной и крутить пальцем у виска. Нельзя говорить, что кому-то что-то привиделось и почудилось, если сам тоже наблюдал это самое что-то, зависшее прямо над пансионатом «Нелиярве». И, нетрудно догадаться, это самое что-то видно было из любой точки Нелиярве. А может быть, и из других районов Большого Таллинна - висело оно достаточно высоко, хотя и не очень низко.
Только теперь Максим заметил, что погасли не только фонари, освещавшие среди ночи пансионат, а погасли также фары и мигалки полицейских автомобилей, и фонарики, с которыми полицейские бродили по территории, и перестала потрескивать эфиром в патрульной машине рация, которую, как известно, полагается всегда держать включенной. И гудение трансформаторной будки в дальнем углу территории пансионата умолкло. А гудение трансформатора, сами знаете, это такой звук, который уху современного горожанина привычен и незаметен до самого момента, когда он вдруг прекращается. И вот теперь это гудение смолкло.
- А, понятно! – радостно воскликнет догадливый читатель. – Летающая сковородка подавила всё электромагнитное излучение!
Да мне и самому это, уважаемый читатель, понятно. Но вы попробуйте представить себя на месте нашего героя и, положа руку на сердце, признайтесь честно: вы бы на его месте и в тот момент об этом подумали? Впрочем, вы, может быть, и подумали бы, вы же у меня читатель образованный, начитанный, эмоциям не поддающийся, хладнокровный, рассудительный и боеготовый. Но Максим Рудольфович Шаргунов, смею заметить, не был ни суперменом, ни мастером единоборств, ни даже бравым майором специальных войск, которые, судя по литературе, только и оказываются в нестандартных ситуациях. Которые разруливают незамедлительно, не вынимая папироски изо рта, не прекращая доказывать в уме Теорему Ферма, и продолжая оглаживать округлые части тела подвернувшейся по случаю топ-модели. Такой герой, наверное, немедленно сообразил, что к чему и принял бы уже оборонительные меры. Но Максим Шаргунов, смею напомнить, был всего лишь видным политическим обозревателем, удачно избежавшим службы в армии и даже практики на военной кафедре, и вообще не любил экстримов. Поэтому он только заметил, что погасли все фонари и смолкло гудение трансформатора, но сформулировать, почему, не сформулировал.
Впрочем, и времени для перехода от переживаний, впечатлений и эмоций к формулированию мыслей, у Максима практически не было. Ведь как работает мышление видных, не видных и совсем незаметных обозревателей? Сперва понимается некий факт, осознаётся его наличие, а потом этот факт начинает обсасываться со всех сторон, сопоставляться с другими известными фактами, комбинироваться, слагаться и вычитаться. Иногда это занимает час, иногда сутки, а иногда и целую неделю, и только потом рождается аналитический текст, в котором всё увязано, разложено по полочкам и синтезировано в вывод типа «не подкопаешься». Не быстр процесс мышления у породы обозревателей. Особенно политических. Таково их ремесло. А инопланетная сковородка без ручки не оставила Максиму Шаргунову времени на размышление в привычном для Максима Шаргунова темпе. Повисев немного в высоте, она, эта сковородка начала снижаться и Максиму показалось, что она снижается прямо ему на голову. Медленно, но неумолимо и грозно, как то цунами в западном кино приближается к охваченному паникой Нью-Йорку. Максим зажмурился. Ничего другого он сделать был не в состоянии. Зато с ним можно было сделать что угодно.
Однако ничего с ним не сделалось. Знакомо схлопнулся воздух и прошелестел ветер. Загудел трансформатор, невразумительно затрещала полицейская рация. Максим открыл глаза и увидел, что на сцене, как говорится, те же, без летающей сковородки чужепланетного производства. Или лучше бы сказать: чужеземного? Могут ли ОНИ называют свою родную планету иначе, чем «Земля»? Впрочем, как ни скажи, а не было уже над Нелиярве этой дешёвой сенсации. А эстонский Мегре стоял рядом и внимательно смотрел на Максима Шаргунова добрым всепонимающим взглядом. Подле Мегре стоял патрульный и равнодушно смотрел сквозь Максима Шаргунова. На заднем плане следователь и помощник или оба следователя, чёрт их разберёт, подсаживали черноволосую смуглянку в один из полицейских автомобилей, а третий из следственной группы нёс к машине большую красную сумку. Девушка, похоже, почти пришла в себя, но полицейская куртка была всё ещё накинута ей на плечи. Девушка села в машину. Один из следователей или помощник следователя, чёрт их разберёт, взял у патрульного красную сумку, осторожно поставил на заднее сиденье, отдал патрульному куртку.
- Спасибо за содействие следствию, господин Шаргунов, - сказал Мегре, когда Шаргунов разжмурил глаза.
Сейчас в речи комиссара всё-таки стал заметен местный акцент и фразы звучали примерно так: «Спасипоо, господин Шаркуноооф». Впрочем, мы не будем дразниться и просто передадим содержание по-балтийски пламенной речи комиссара полиции. Мегре поблагодарил господина Шаргунова за содействие следствию, сообщил, что Балтийское Содружество и город Таллинн не имеют к господину Шаргунову претензий и господин Шаргунов волен в своих дальнейших действиях и перемещениях. Однако, сообщил ходячий стереотип западного полицейского, он порекомендовал бы господину Шаргунову забрать свои вещи из пансионата «Нелиярве», поскольку на некоторое время в интересах следствия пансионат «Нелиярве» будет закрыт для посторонних, и в ближайшие дни господина Шаргунова сюда просто не допустят.
- Э-э-э, - выдавил из себя Максим, - а-а-а…
Мегре кивнул и понимающе уточнил, что стоянка такси находится в получасе пешей ходьбы от базы отдыха, от ворот базы сразу направо и идти прямо, не сворачивая, но если угодно, то ещё чуть подальше есть остановка общественного транспорта, вот ваш паспорт, господин Шаргунов, ещё раз благодарю за содействие следствию, сейчас, прошу прощения, мне должно работать, сержант относительно вас предупреждён (Мегре махнул рукой в сторону, где, видимо, должен был находиться упомянутый сержант), но настоятельно рекомендую не задерживаться, поскольку опломбирование базы очень сложная с точки зрения законодательства процедура и присутствие посторонних крайне нежелательно. На этих словах патрульный, продолжая смотреть сквозь Максима Шаргунова, положил руку на кобуру.
- Ещё раз спасипоо, господин Шаркунооф – сказал Мегре, коснулся пальцем края шляпы и вновь утратил к Максиму Шаргунову всякий интерес.
Максим вдруг ощутил жуткую усталость и желание надраться до беспамятства.
